Чёрно-белая жизнь

Честно признаться, это поражает. Учителя в художественной школе били нас по рукам, если мы пробовали делать хотя бы наброски шариковой ручкой или автоматическим карандашом со сменным грифелем… Как случилось так, что вы стали работать в этой технике?

Всё очень просто. Когда-то давно сидел дома, хотел рисовать. Под рукой не было ни карандаша, ни красок. И свою первую зарисовку я сделал ручкой. Очень хорошо получилось. И так пошло, пошло… Купил десять одинаковых ручек и начал рисовать. Первые картины были на белых простынях, сейчас уже на бумаге. И первая моя выставка тоже была на простынях. Я общаюсь с ручками с 1995 года.

Я чувствую ручку, бумагу и чернила, знаю, где нажать, где нет. Это всё пришло с практикой.

У вас необычные, тонкие образы. Как они к вам приходят? Вы их видите?

Я их больше чувствую. Когда передо мной лежит белый лист, вначале я даже не знаю, что буду рисовать. Я только приблизительно знаю настроение и первую точку, с которой начну рисунок, а остальное приходит само собой. Один образ даёт возможность нарисовать другой, и так идёт дальше. У меня до сих пор война с моими сёстрами. Если они увидят, что я начал работать, тут же начинают говорить: «Держи симметрию!». А я не хочу, она потом всё равно сама придёт. Мои сёстры учились, а я нет. Мне образы приходят как ощущения, эмоции.

Я получаю от рисования большой кайф. Я сижу один, спокоен, слушаю музыку, которую хочу слушать, сижу там, где хочу находиться. Это моя нирвана. И тогда я передаю именно то, что чувствую в этот самый момент. Потом, позже, я могу опять взять в руки любой рисунок и снова прочувствовать, что я чувствовал в тот самый момент, когда рисовал его, какую музыку слушал. И это мне очень важно. Все мои картины — мои дети, это важнее мне, чем то, что происходит во внешнем мире, в политике. В искусство я зашёл целиком и живу только в нём. Это и моя работа, и вся моя жизнь.

В последнее время приходится много работать с образами, нужно находить подходящие, выбирать из существующих или создавать свои… И встал вопрос — как вообще рождается образ чего-либо? Насильно его вызвать не получается, затребовать его тоже нельзя, часто нужно ждать и настраиваться. Но вот как найти тот самый, наиболее подходящий, и быть уверенным, что это — он?

Насильно ничего не получится, тут надо чувствовать. Нет необходимости напрягать для этого ум. Если я рисую что-то на заказ, например, то мне необходимо некоторое время  побыть с человеком, почувствовать его, чтобы он рассказал, кто он, чем дышит, что он любит, что хочет. За неделю обычного общения у меня уже создаётся образ этого человека, как я его вижу, чувствую.

У вас в работе присутствуют лестницы на небо. Что это означает лично для вас?

Не только для меня. Каждый человек стремится к небу, к Солнцу и свету. Образно. Вот, смотрите, я нарисовал портрет женщины, она потом целую неделю не появлялась. Я подумал, что обиделась, ей не понравилось… Звоню, спрашиваю, а она мне говорит: «Почему? Я думаю над тем, что нарисовано…». Неделю сидела, думала…

Получается, это как обратная связь образа с человеком?

Да. У меня был случай, когда я рисовал портрет незамужней девушки, и всё, что я нарисовал, исполнилось в течение года. Я теперь очень осторожен, всегда много думаю о том, чтобы не нарисовать ничего плохого. А это уже на меня давит… Бумага — это моя свобода, я там могу рисовать всё, что хочу. Но когда что-то вот так давит — чужие эмоции, чужие мысли, чужое что-то — то я не рисую.

Когда вы работаете над портретами, бывает, что вам приходят страшные образы — такие, которые не хотелось бы проявлять? Что вы делаете в таком случае?

Ничего, я просто ещё раз встречаюсь с человеком. Но страшные образы я не рисую. Пусть этот страшный образ останется у меня, это будет моя картина, которую я сам для себя нарисую. А человеку я этот образ не дам.

Как вы сами себе это объясняете? Вы что-то считываете с человека, что и так уже есть и должно произойти?

Честно говоря, я не знаю. Я просто чувствую человека. Я не экстрасенс, но в моей жизни уже нарисовано и прочувствовано столько образов, столько было опыта… Когда рисуешь портрет человека, ты должен знать каждую черту мимики и знать, что это такое… У каждой морщинки — своя история. Поэтому я говорю, что художники больше понимают в лицах, чем психологи. Каждое движения лица мы чувствуем…

Я не угадываю будущее специально, но много раз я рисовал, и так потом случалось. Какие-то взаимосвязи всегда есть. Я думаю, много думаю — когда сидишь и рисуешь, есть много свободного времени, чтобы думать. И приходят мысли… Всё, что я рисую, я проживал.

У вас бывают какие-нибудь образы, которые приходят снова и снова, не оставляют вас на протяжении долгого времени, может быть, всей жизни?

Да. У меня много картинок, но самый постоянный — образ рыбака. Сижу, думаю о чём-то, и может мысль прийти — «рыбак». Или где-то увижу фрагмент этого образа… Каждый человек хочет доказать — не всем остальным, а себе самому — что может поймать ту большую рыбу. Это же есть у Хемингуэя…

Только вы сказали «рыбак», сразу вспомнилось — «Старик и море»! Вы похожи и на самого Хемингуэя, и на его героя. А что есть для вас та большая рыба?

А кто это знает?

У многих, даже далёких от изобразительного искусства людей тоже есть возвращающиеся образы, порой люди рисуют их с самого детства, неизменными, но не находят этому объяснения. Как бы вы объяснили такие вновь и вновь возвращающиеся образы?

Значит, они ещё не достигли того опыта, который даст понять, что это такое. Что-то существует, это точно. Может быть, это то, что будет, и кто-то заранее чувствует это. Может быть, это далёкое воспоминание, и оно будет с человеком всегда, пока он не отпустит его. Я всегда не любил полнолуния, и как раз на полнолуние со мной случилась авария. После этого я избегаю куда-то ходить на полнолуние, всегда сижу дома. Но вообще мне важно моё настоящее. Всё равно больше, чем четыре доски, мне унести не дадут. Так что не думайте слишком много, всё равно когда-нибудь узнаете и поймёте.

Есть у вас образы, которые вы пока не можете объяснить?

Да, конечно. Какие-то силуэты проявляются. Но я уже не обращаю на них внимания.

Во время медитации тоже приходят образы, и в ней человек тоже может проживать какие-то состояния, получать знания. Правда, если попытаться образы поймать и передать, они ускользают, они порой обманчивы, иллюзорны…

Если вы пока не можете передать, то придёт время, когда сможете…

Нарисовать?

Нет, зачем рисовать? Напишите! Я во всём вижу образы. У меня в ванной плитка — как мрамор. Когда я смотрю, то хочу или не хочу, всё равно какую-то фигурку увижу. В следующий раз зайду — и этого уже нет, есть что-то другое. Было мгновение и ушло.

И вы специально ничего не делаете, чтобы поймать и зафиксировать образ?

А я и не хочу. У меня столько образов в голове, что десять жизней не хватит, чтобы всё это нарисовать. Я даже научился лишнюю информацию не принимать — «флешка» заполнена. Я не запоминаю информацию, которая мне не нужна.

Как вы воспринимаете асимметричность лиц? Что это для вас?

99% лиц ассиметричны. Идеальные лица очень редки.

У вас, в основном, только женские образы. Почему вы не рисуете мужские?

А зачем? Если мне кто-то объяснит, что хорошего в голом мужике, может, я его нарисую. Я рисую то, что мне нравится, от чего получаю кайф. А от голого мужика я не получаю кайф. Мне не важно, что сейчас модно, пусть рисуют, что хотят. Я мужчина и родился мужчиной, мне нравится рисовать женские образы. Женщина — самое лучшее создание Бога.

Женские образы в ваших работах — при всём сюрреализме — как раз очень реалистичны. Они показывают женщину такой, какая она есть: в ней одновременно и свет, и тьма, и ангелы, и демоны. Очень запутанная и сложная, никогда не знаешь, что вынырнет из этой глубины в следующий момент. Вы точно уверены, что женщина — самое лучшее создание Бога?

Ну, со своими побочными эффектами.  И побочных эффектов обычно больше…

У вас здесь, в Киеве, есть галерея?

Нет, зачем? У меня есть много знакомых и друзей галерейщиков с которыми я сотрудничаю. Все работы разбросаны по галереям, там восемь, тут девять, там пять. Дома у меня нет картин.  

У вас есть ученики?

Я с удовольствием научил бы. Я могу технике научить, но у меня не хватает терпения на то, чтобы учить основам. Есть идея создать школу для всех —  для детей и для взрослых. У меня много хороших друзей-художников, которые могут научить основам рисунка, анатомии человека, и как только ученик это освоит, я могу учить дальше, но пока это всё затягивается.

Иногда я провожу мастер-классы для детей. В последней группе из 30 детей мне понравились максимум 3 – 4 ребёнка. Почему? Потому что они меня не послушались и сделали что-то своё. В своё время моя мама привела меня в кружок рисования, и меня выгнали оттуда в первый же день. Задание было нарисовать кувшин, а я уже тогда нарисовал какой-то сюрреализм.

Или, может быть, ещё не появился тот ученик?

Может быть… У меня есть дочка, она хотела научиться рисовать, но я её отговорил. Это мастерство приходит не сразу, всё надо пережить, а какой родитель хочет, чтобы его ребёнок был голодным? Зачем губить девушку? Она должна выйти замуж, родить детей, а когда ребёнок плачет — какой там рисунок?

Как вы сами пришли в искусство, у кого учились?

Я по профессии — моряк, а вот сижу и рисую. Когда я спросил моего отца, чем мне заниматься, он сказал: «Найди такую профессию, которая доставит тебе удовольствие». Он сам был виноделом, директором коньячного завода, играл на всех музыкальных инструментах. В Грузии был очень известный джазовый оркестр, и мой отец играл на ударных. Мама закончила консерваторию. Сёстры — обе художницы. Я смотрел, как мои сёстры рисуют. Одна работала в мультипликационной студии, ещё в советское время, я тогда был маленьким — девять — десять лет. Она не успевала на работе и приносила домой, и я ей помогал. Во многих грузинских мультиках, которые до сих пор существуют, — там моя рука тоже есть…

Получается, вы всё-таки продолжаете семейную линию.

Я продолжаю фамилию отца, его род, это для меня в первую очередь.

Для нас род очень важен. Я знаю мой род на двенадцать поколений поимённо.  У меня княжеская фамилия, у нас в роду даже святой есть — Теодоре Авалиани, 2 марта в Грузии отмечается его день. Все в роду были или священниками, или охраной царя, или охраняли границы, эта фамилия известна с одиннадцатого века. Девять веков моя семья хранила девятиглавник — рукописную Библию, только недавно передали Патриархату. Она хранилась в башне, в которую никто не мог зайти. Мы родом из Сванетии, там много каменных башен. У каждой фамилии — своя башня. Эти башни были рядом с домом. Когда приближался враг, вся семья закрывалась в такой башне. На первом этаже был хлев для скота, второй этаж — для жилья, а с третьего отстреливались. Когда двери были заперты, взять башню было невозможно.

Есть город Вардзия в скале, который построила царица Тамара. Рядом в селе стоит старинный замок, который принадлежал моей фамилии, он стоял уже в пограничной зоне. Я все эти места знаю, всю Грузию обошёл пешком. Представляете ощущение, когда понимаешь, что эти стены построили по приказу какого-нибудь твоего прадедушки? Причём, не он сам строил, а другие по его приказу. Это уже даёт тебе особое ощущение. И когда ты знаешь, что царицу Тамару охраняли Авалиани, что может быть круче? Одну мою сестру зовут Тамара в честь царицы, а другую Нина в честь святой, которая привнесла христианство в Грузию. До христианства поклонялись Солнцу. Это был третий век, и тогда уже в Грузии были университеты…

В Грузии до сих пор важно, что скажет твой отец. Я всегда думаю, а что бы он сказал про меня, что бы мой дед сказал… Как потом отцу посмотреть в глаза — это важно.

Так что все мои картины — живые, все эти эмоции — это всё пережитое.

Спасибо большое, Тамаз, за очень интересный разговор.

Иллюстрации: архив Тамаза Авалиани